Роман Габриа: скучно в сотый раз смотреть "Вишневый сад"

Премьера комедии ужасов "Грязнуля" по одноименной пьесе белорусского драматурга Константина Стешика состоялась на сцене Тюменского драматического театра.

О сложном, похожем на ночной кошмар спектакле, о внутреннем мире автора, о необходимости ставить пьесы современных драматургов корреспондент агентства "Тюменская линия" беседовала с режиссером-постановщиком "Грязнули" Романом Габриа.

- Не могу высказать однозначного мнения о спектакле и сказать, что он мне понравился. Впечатлила режиссерская работа. Не хотелось ли вам дополнить первоисточник собственным материалом?

- Когда я впервые взял этот рассказ, я вообще не понял, как сделать из этого спектакль, чтобы к сердцу шло. По-видимому, автор сложный человек и он сложно написал о своем внутреннем мире. Но я как режиссер обязан работать с его материалом. Иначе нужно брать другую пьесу и делать ее, но это не совсем правильный подход. Поэтому я мучительно работал с тем, что есть.

- Зачем мучения?

- А должно быть так. Материал должен сопротивляться. Это нормально.

- Хотелось преодолеть все в страданиях и муках вместе с автором?

- Да. Это нормально. Это путь. Почему у меня дважды звучит Чехов? Не потому что я иронизирую, как могло показаться. Здесь письмо в зал людям знающим. 100 лет назад Чехов не был принят театром. Публика уходила с его спектаклей, никто не хотел смотреть и актеры не хотели играть. Чехов казался не театральным, непонятным. Ему говорили: "А почему, Антон Павлович, мы должны говорить о сегодняшней нашей современной жизни? Мы это видим каждый день у себя дома". И Чехов очень сложно стыковался с тем классическим театром, который тогда существовал. Станиславский был вынужден ломать актеров, объяснять им. А сейчас Чехов признанный классик.

Поэтому я себе сказал, что даже если мы пока не понимаем – это современный драматург, вот он такой, он так мыслит, так пишет, значит, мы обязаны в него проникнуть. Я понимаю, что может не нравиться. Я понимаю, что можно не принимать. Поэтому смело говорю, что если люди встанут и выйдут из зала – для меня это будет нормально. Я тоже осознаю, что это не какой-то гармоничный, поэтический спектакль.

- Была ли потребность достучаться до автора произведения?

- Я писал ему очень много конкретных вопросов, чтобы он расшифровывал мне свои мысли, но он трудно шел на контакт.

- У него закрытый внутренний мир?

- Да.

- Насколько это произведение автобиографично?

- Он не признался. И не признается. Потому что, если бы он хотел автобиографично написать, он написал бы доступно о себе. А он написал о себе в сюрреалистической форме.

- Я не могу судить об авторском произведении, но спектакль мне показался именно таким.

- Такой же и текст. И то в нем гораздо больше запутанности и меньше ясности, которую я здесь попытался оправдать сновидением.

- Это все же сон или сюрреализм?

- Вообще течение сюрреализм напрямую связано со сновидением и фрейдизмом. Поэтому здесь как бы нет границы. Но у Кости ни слова нет о сне.

Я сейчас сложно отвечу на вопрос. Я хотел, чтобы зритель объяснил это тем, что человек уснул и ему во сне все это приснилось. Такая каша из последних двух-трех дней жизни, обрывки какие-то. И он это не смог никак собрать в кучу. Но это я о себе – для зрителя помощь кинул в зал.

Но на самом деле для меня метафора заключается в другом. Что мы спим иногда по отношению друг к другу. И это тоже сон. Вот ходим, общаемся и не видим, что рядом тебе стучат и говорят что-то. Я сплю. Как человек я сплю. А потом открываю глаза, а человека я потерял.

- Отталкивала эта повседневная тема, которую мы видим повсюду – и с экранов телевизоров, и в современных книгах, и в газетах, в СМИ. В спектакле я увидела то же самое. Чем-то напомнило Кафку…

- Это природа автора. Он такой, если смотреть Костин Фейсбук, если смотреть его мир, какими картинками он заполнен. Это не значит, что он мрачный в жизни. Он-то может в жизни интеллигентный и спокойный. Но его внутренний мир я представляют таким. Тем более здесь нет такого, что это о современной жизни и все мы такие, нет. Здесь персональная история Макса и Тани.

Недаром я вытащил пост из Фейсбука Кости Стешика о том, что каштан снаружи колючий и неприятный, а внутри - гладкая сердцевина. Как если бы сквозь этот отталкивающий мир увидеть сердцевину человека, там тоже есть и душа, и слезы, и тонкости.

Много подобных постов из Костиного Фейсбука разбросано внутри по спектаклю. Я их брал, чтобы заполнить его какими-то личными мыслями. Не пьесой, а что он думает о жизни. Я брал его какие-то поэтические этюды, они объясняют мне Стешика как человека.

- Что может зацепить зрителей?

- Только работа артистов! Чтобы сквозь сложный материал они смогли зрителей как бы протащить.

- Каковы ваши впечатления от работы с артистами Тюменского драматического театра?

- Очень хорошие у меня впечатления. Когда такой материал, а часть артистов уже все-таки возрастная, с классическим опытом, отработавшая с разными режиссерами, то самое главное, чтобы было доверие.

- Интерпретации актеров по ходу спектакля вы придумали ввести?

-  Да, потому что мы находимся среди театра и это актеры. И есть еще отношение актеров. Что для меня такой спектакль? Это не значит сесть дома и в голове  сочинить спектакль. Спектакль складывается во время репетиций, в ежедневном общении, в разговорах. И эти вставки с актерской интерпретацией спектакля я взял, уже работая с людьми. Их мир я дополнил к Стешику, чтобы было о чем разговаривать, потому что все равно есть конфликт такого материала и всем понятного материала.

Знаете, иногда скучно в сотый раз смотреть "Вишневый сад". И ставить. И бесконечно его играть. И еще, и еще раз делать ремиксы, ремиксы, ремиксы, ремиксы… потому что мы это знаем, нам это удобно, нам это приятно смотреть, потому что это уже на слуху. А здесь вещь новая. Это здорово. Театр должен быть живым, разным. Но если сегодняшний драматург размышляет так, надо находить в себе смелость, брать этот материал и пытаться ставить. А вот как это будет восприниматься – это уже другой вопрос. Предсказать очень трудно. Потому что я с публикой не заигрывал, развлечь ее не хотел. 

Ирина Ромашкина