"Ничего не понимаю. Как жить? Как выполнять пятилетку?": что тюменцы писали в личных дневниках в 1930-е годы
Обложка личного дневника студентки Тюменского педагогического техникума Валентины Трофимовой, 1931 год | Фото: Государственный архив Тюменской области
Настоящая удача для исследователя родословной — обнаружить в семейном архиве так называемые эго-документы. В них от первого лица человек свидетельствует о том, что происходило с ним и вокруг него в определенный период времени. К эго-документам специалисты относят личные дневники, письма и записанные воспоминания.
В новом материале спецпроекта "Найди своих предков" разбираемся, можно ли безоговорочно доверять написанному в дневниках и читаем личные записки тюменцев 1930-х годов: выпускницы Тюменского педагогического техникума Валентины Трофимовой, которую направили учительствовать в деревню, и счетовода Андрея Аржиловского, чей дневник стал основанием для смертного приговора.
Фрагмент личного дневника студентки Тюменского педагогического техникума Валентины Трофимовой, 1931 год | Фото: Государственный архив Тюменской области
В тюменских архивах можно найти немало писем и воспоминаний людей, живших в переломные исторические периоды XX века. Большая часть этих документов — из личных коллекций общественных и политических деятелей, писателей и музыкантов и других известных личностей.
Попадаются в архивах и записи людей ничем не прославившихся, которые не менее ценны. Они передают ткань времени, дух эпохи.
"Любому человеку есть, что сказать. Люди высказываются, чтобы оставить какие-то впечатления, просто что-то не забыть", — говорит о феномене фиксации событий и воспоминаний от первого лица доктор исторических наук, профессор кафедры отечественной истории ТюмГУ Анатолий Кононенко.
В отличие от воспоминаний и писем личных дневников того времени, переданных на государственное хранение потомками, мало.
"В советское время доверять мысли бумаге и хранить дневники было опасно, потому что это могло стать поводом для ареста", — отмечает Анатолий Кононеко.
Читать личные дневники лучше со знанием контекста той эпохи, в которую он создавался. В переломные исторические периоды человек в повседневной фиксации наблюдений за внешним миром, собственных размышлений и переживаний склонен сознательно замалчивать некоторые сюжеты. В особенности связанные с войной, голодом, смертью близких.
"В периоды потрясений доброта, человечность сокращаются, потому что становится вопрос о выживаемости. Меняются понятия нормы и аномалии — что было аномалией, становится нормой. Например, человек начинает воровать, грабить, потому что все вокруг себя так ведут. И такие вещи люди не хотят вспоминать, доверять это бумаге. Человек пытается выжить, и это приводит к тому, что мы его представляем как законченного злодея, жестокого, грубого. А его жизнь поставила в такие условия. Если бы он был в других условиях — сытости и благополучия, он бы себя так не вел", — говорит Анатолий Кононенко.
При этом, отмечает исследователь, личный дневник, в котором человек фиксирует события в текущем моменте, куда более надежный источник информации, чем воспоминания, в которых произошедшее описывается спустя время.
"Дневники более информативны, объективны и достоверны, чем воспоминания, которые появляются потом, потому что человеческая память избирательна. В воспоминаниях встречается преднамеренная заданность выводов, какие-то сюжеты отбрасываются. Бывают отдельные неточности, потому что спустя пять–семь лет штрихи забываются", — отмечает Анатолий Кононенко.
Обложка личного дневника студентки Тюменского педагогического техникума Валентины Трофимовой, 1931 год | Фото: Государственный архив Тюменской области
На хранении в государственном архиве Тюменской области находятся дневники Валентины Трофимовой от 1931 года. После Великой Отечественной войны Валентина Фёдоровна на 12 лет возглавит Тюменское педагогическое училище, в 1951 году получит звание "Заслуженный учитель школы РСФСР", а в 1967 году станет первой женщиной, которой присвоят звание "Почетного гражданина города Тюмени".
В 1931 году Валентина — студентка Тюменского педагогического техникума. Одна из двух дневниковых тетрадок содержит записи с 1 по 22 января. Девушка пишет про учебу и общественную работу в техникуме, производственную практику на заводе "Механик", быте и досуге в студенческом общежитии. В небольшой тетрадке с красочной титульной страницей находим любопытные записи.
От 3 января:
"Все ужасно долго спали, позавтракали только в 11 часов. До 2-х часов время проходит бесцельно, впустую, зря. Жизнь общежития, жизнь коллектива конечно хороша, но беда в том, что мы еще не умеем организованно работать, — сядет один за книгу, остальные поют и пляшут, или наоборот. В то время, когда сам принимаешь участие в этом шуме, то его и не замечаешь, но сегодня, когда я хотела писать письма и не могла сосредоточиться, то просто не знаю куда деваться……..
На производстве мы сегодня работали только до 7 часов, работали с Маруськой у сверлильного станка, потом клепали [нрзб] с масленками. Работа грязная и нелегкая, но все же я думаю, что легче нашей будущей — педагогической…… […]".
От 4 января:
"Какой стыд, ребята! такая стройка! такая эпоха! а мы спим чуть ли не до 10 часов……[…]".
От 5 января:
"Ничего не понимаю. Как жить? Как выполнять пятилетку? Если все живут так же, как мы с Манькой, то конечно это не нормально!" […].
От 21 января:
"7я годовщина смерти Ленина. Прошло семь лет, а я так ясно помню тот день, когда умер Ильич, так ясно помню унылую голову папы и слезы многих других коммунистов, бывших в то время у нас, помню, как я тогда двенадцати-летней девочкой хорошо узнала В.И. и вступила в отряд пионеров-Ленинцев…[…]".
Во второй дневниковой тетради Валентины Трофимовой, датированной тем же годом, читаем о жизни деревни Масальская, куда девушку отправили преподавать.
Запись от 10 марта:
"Сегодня мы думали провести настрой на общем собрании и перейти на проектную систему, но у нас в деревне свирепствует скарлатина и в моей группе более 15 человек, а у Клавы — 11, так что мы пока воздержались; ждем врача, возможно, что на нашу школу наложат карантин.
Заниматься сегодня мне было ужасно трудно; у сторожихи умер сынишка и мои ребята все были очень возбуждены. Потом в связи с эпидемией я провела беседу, как нужно беречь себя от простуды, как распространяется зараза, коснулась церкви, — распространение заразы через причастие, так что только тут бы-л-о-оо!!!!
Я просто теряюсь, я не нахожу методов антирелигиозной пропаганды, ведь не будешь же ребятам I-й гр. давать научные доказательства из области естествознания или эволюционной теории. Ведь это не III-я и не IV гр. После этой беседы все мои ребятишки повскакали с мест, повытаскивали свои крестики, и ну кричать, что бог есть, и что в церкви ни в коем случае заразиться нельзя.
Насилу то мне удалось успокоить их […].
Запись от 13 марта:
"Скарлатина свирепствует. Я каждый день отправляю с уроков заболевших. У Клавы сегодня день отдыха, мою группу решили распустить на 3 дня. И что же, как только я распустила ребят, как приехали врач и акушерка ставить противоскарлатиновые уколы.
О! Что только тут было!
Масали это ведь настоящие дикари — мрут, как мухи: за последние недели умерли около 60 человек ребят; ведь это же ужасно, а всё-таки уколы никак не хотят ставить.
С маленькими справляться было гораздо легче — их можно было уговорить, но с большими приходилось действовать физической силой. Наш учитель Киприянов и еще один из деревенских ребят выходили на улицу, подкрадывались к какому нибудь молодчику, брали за голову и за ноги, втаскивали школу, валили на пол, загибали пальтишко вместе с рубашенкой, и акушерка, стоя на коленях, как баранам делала укол. А сколько слез! сколько трагических выкриков, как вроде "Ма-а-а-шень-ка! родненькая! режут!". Или просто начнешь раздевать, а они кричат во всю глотку — караул".
Фрагмент личного дневника студентки Тюменского педагогического техникума Валентины Трофимовой, 1931 год | Фото: Государственный архив Тюменской области
Другой личный дневник — счетовода Андрея Степановича Аржиловского — находится на хранении в государственном архиве социально-политической истории Тюменской области. Аржиловский начнет вести дневник в Тюмени в 1936 году, на тот момент ему 51 год. Из записи от 28 октября мы узнаем о его текущих жизненных обстоятельствах:
"В силу старой привычки — не могу себе отказать в зарисовывании мыслей и переживаний. На обрывках после бури хочется кой-что восстановить в памяти и зарисовать то, что успею.
Сижу в новом домике на задах лесозавода "Красный Октябрь". Домик этот отдан во временное пользование моей семье взамен отобранного в Зырянке. Милостью Москвы я освобожден еще в мае и начинаю забывать лагерные мытарства. Служу счетоводом при заводской конторе; зарабатываю 150 руб. в месяц. В переводе на хлеб это выходит 166,5 кг, или 16 ½ пуда. По-прежнему всего на 8 р. Ну, да Лиза — моя нестареющая жена — прирабатывает рублей на 200. И живем не сытно, но и не голодно. Ребята: трое в школе, двое со мной за столом. Муза, смышленая девочка, читает, Арсений, один из наших близнецов, рисует. Он, кажется мне, поздно развивается, плохо смыслит в грамоте, и это меня раздражает. Но я, вероятно, не в меру требователен и ворчлив, дурная привычка. После выпавшего небольшого снега — правда, стаявшего — установилась теплая погода. На небе полная луна, в городе весело мерцает электричество. Лиза на молоканке — месте ее службы. Я жду вечернего сбора семьи и пишу воспоминания о лагерях. Конторская работа немного утомляет".
"На обрывках после бури", "домик… взамен отобранного в Зырянке", "начинаю забывать лагерные мытарства": в 1929 году хозяйство Андрея Аржиловского в селе Зырянка признали кулацким, его обвинили в контрреволюционной агитации против колхозов и по статье 58 п. 10 Уголовного кодекса РСФСР. На момент вынесения постановления он "имел середняцкое хозяйство: посевов 2,75 десятины, 2 лошади и 2 коровы". Семью Андрея Степановича после ареста раскулачили и выселили из собственного дома, сам он был осужден на 10 лет. Сначала Аржиловский отбывал наказание в Вишерском исправительно-трудовом лагере, затем — в Темниковском лагере системы ГУЛАГ ОГПУ. Был освобожден условно-досрочно по состоянию здоровья, пишут в статье "Андрей Степанович Аржиловский: Голос из прошлого" исследователи Владимир Темплинг и Елена Долгушина.
Это был не первый срок Аржиловского. В 1910 году за покушение на убийство его приговорили к двум годам арестантских работ. В феврале 1920 года ревтрибунал приговорил Андрея Степановича к восьми годам принудительных работ, основанием для ареста стало участие в работе следственной комиссии, организованной Временным Сибирским правительством. Аржиловский отбыл три года и был амнистирован.
В 1936 году в одной из тетрадей Аржиловский напишет: "Через 7 лет тюремно-лагерной изоляции хочу попробовать заговорить тем голосом, который у меня остался после пеллагры и лагерей". Описание жизни в лагерях на десяти листах, которое можно считать частью дневников Андрея Степановича, изымут при обыске. В июне 1937 года была раскрыта и в Тюмени "контрреволюционная кулацкая вредительская группировка" из 12 спецпереселенцев, среди которых был и Андрей Аржиловский, напишет в предисловии к его дневникам писатель Константин Лагунов. Изъятые записки сыграют для Аржиловского роковую роль.
Из записей от 3 сентября 1936 года о пребывании в Вишерском лагере:
"В Усолье мы выводились исключительно на тяжелые работы: рытье котлованов, отгрузка и нагрузка балласта, подноска на постройку разных тяжестей. Самой легкой работой я лично находил лесопилку. Около машин как-то легче работается и время — 8 часов — проходит быстро. Большинство партий ходили на работу без конвоя, да он нам и вообще не требовался, куда бежать в нашей счастливой стране? Разве не все равно? Разве не одно лицо у милиции и ГПУ? [...].
А вот другая запись из дневников Андрея Аржиловского от 31 октября 1936 года — с воспоминаниями из Темлага:
"Пользуясь правом просить досрочного освобождения после отбытия половины наказания, я подал два заявления: одно в Москву, другое —в главный мордовский суд, которому предоставлено великое право освобождать из лагеря. Вызывают и меня. Замелькала надежда. Прихожу в суд и вижу, что я еще не научился понимать коммунистов: освобождали они воров, убийц, освобождали парня одного, отцеубийцу, с явно выраженными признаками врожденной преступности; нежно и предупредительно относились к растратчикам; но как только дело доходило до 58-й статьи, лица судей и прокурора вытягивались и председатель коротко бросал готовую фразу:
— Отказать, как классово чуждому.
Дошла очередь и до меня. Пытливо смотрят.
— Это о вас недавно печатали в газете?
— Да.
— Что же вы хотите?
— Ходатайствую о досрочном освобождении.
Выкопали где-то гнусную вишерскую характеристику, в которой определенно говорилось, что я неисправим... Я сразу почувствовал, что мне не вылезти из лагеря даже и тогда, когда окончу срок. Этот новый способ лжи, эта согласованность действий, когда нужно погубить человека, так больно ударили по психике, что я осунулся и постарел сразу на несколько лет. Но это же так естественно: чуют правду и не прощают нам наших протестов против насилия... Долго я ходил, как громом пораженный [...]".
Из записи от 7 ноября 1936 года:
"Получил пригласительный билет от завода не торжественное заседание. В 5 часов начало. Уютная столовая завода с крохотным красным уголком для президиума. Музыканты пришли аккуратно. Собралось десятка два ребятишек; пришла небольшая кучка работниц и 5 человек рабочих. Появились распорядители и занялись украшением столовой. Между прочим, портреты вождей теперь устроены наподобие прежних икон: круглый портрет вделан в рамку и прикреплен к палке. Очень удобно: на плечо—и пошел. И вся эта подготовка весьма напоминает подготовку к прежним церковным торжествам... Там были свои активисты — здесь свои [...]".
Критические замечания в сторону советской власти в дневниках Аржиловского подчеркнуты — сотрудником НКВД. На допросах Андрей Аржиловский все обвинения отвергал: "Мои убеждения, к сожалению, не являются чисто советскими: в частности, я остаюсь со взглядами собственника и не верю в построение социализма во всем мире. Мои убеждения остались только при мне и в моих дневниках, распространением своих убеждений я нигде и никогда не занимался".
5 сентября 1937 года Тройкой при Управлении народного комиссариата внутренних дел по Омской области Андрей Аржиловский приговорен к расстрелу. 8 сентября 1937 года расстрелян в Тюмени.
13 июля 1957 года президиум Тюменского областного суда отменил решение Тройки УНКВД по Омской области от 5 сентября 1937 года в отношении Аржиловского, а 28 декабря 1989 года прокуратура Тюменской области вынесла заключение, что Андрей Степанович Аржиловский подпадает под действие ст. 1 указа президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 г. "О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30-40-х и начала 50-х годов".
"Аржиловский в дневниках сожалеет, что мало осталось людей, которые жили при другой власти и помнят альтернативные ценности. Валентина Трофимова — 1912 года рождения, она не могла помнить, что было раньше, она чисто советский человек, — комментирует Анатолий Кононенко. — А Аржиловский 1885 года рождения, он помнил альтернативные ценности".
Андрей Аржиловский с супругой Елизаветой и детьми | Фото: Из семейного архива Музы Андреевны Аржиловской, дочери Андрея Аржиловского
Влада Нерадовская
